Когда мне предложили стать суррогатной матерью, я не колебалась. Но когда я родила и ребёнка сразу же унесли, я ощутила себя рабыней на невольничьем рынке.
Я носила их ребёнка, а думала о своём сыне — сколько всего смогу ему теперь купить. Но когда я родила и ребёнка сразу же унесли, я ощутила себя рабыней на невольничьем рынке, когда её продавали одному хозяину, а ребёнка — другому, — вспоминает Алёна, ставшая суррогатной матерью, потому что ей нужны были деньги.
Мне было двадцать семь лет, на руках у меня был ребёнок, а за спиной — развалившийся брак. Муж сильно пил, и, в конце концов, я была вынуждена уйти от него, чтобы не разрушаться самой и не травмировать сына. Понятно, что на алименты можно было не рассчитывать, а моя собственная профессия позволяла перебиваться с хлеба на воду, не больше. Это была самая настоящая нищета, и я не видела возможности вырваться.
Поэтому, когда ко мне обратились с предложением стать суррогатной матерью и пообещали за это огромные деньги — полмиллиона рублей — я не колебалась. Мне это показалось спасением.
О ребёнке, который рос во мне, я практически не думала. Растёт и растёт, анализы хорошие — вот и хорошо. Тем более что в это время я познакомилась с мужчиной, и у нас намечались серьёзные отношения. Хотя по условиям контракта я, как суррогатная мать, не имела права вступать в близкие отношения с противоположным полом, чтобы не навредить ребёнку. Но мы и не вступали, отложили это на «после родов», он переехал ко мне домой, мой сын привык к нему. Я очень ждала родов, которые должны были освободить меня для моей собственной новой, счастливой жизни.
Мои заказчики обеспечили мне роды в одном из лучших роддомов Москвы. Естественно, врачи были в курсе того, что я — не настоящая мать, я — суррогатная.
Роды были несложные, обезболивающее мне не кололи, и я чувствовала всё от начала до самого конца. Схватки накатывали и накатывали, и мы с ребёнком всё делали вместе, слаженно, он рождался, а я помогала ему рождаться. Я делала всё, что от меня зависело, чтобы ему было проще, выкладывалась по полной. И, когда он родился и закричал, я испытала невероятное облегчение и ликование, и мне хотелось поскорее взять его на руки, дать ему грудь и согреть его своим теплом, как я грела все девять месяцев.
Мне не дали на него даже взглянуть. Даже прикоснуться. Ребёнка тут же унесли, хотя он кричал и, наверное, хотел к маме. То есть, ко мне. К ненастоящей маме, ведь он был создан не из моей яйцеклетки. А я хотела к нему. Мне не сказали ничего — ни сколько весит, ни какой рост, ничего, только то, что ребёнок здоров. Вроде как с меня было и довольно, условия контракта выполнены. А остальное сказали настоящим родителям, они ждали в коридоре и очень волновались.
Меня перевели в палату. Вместо ребёнка на кормление мне в тот же день принесли таблетки, тормозящие лактацию. Палата была двухместной, и, пока я лежала одна, было тягостно, но терпимо. Это продлилось недолго: через несколько часов у меня появилась соседка. И тогда я узнала, что такое ад.
Её ребёнок. Его приносили, и она прикладывала его к груди. Смотрела на него, прикасалась к нему, прижимала к себе. А мой ребёнок в это время лежал где-то, и его не приносили к маме, кормили смесью из бутылочки, его никто не обнимал и не прижимал к себе в его первые часы жизни. Каким брошенным, наверное, он себя чувствовал. А я лезла на стенку, без конца представляя себе, как он лежит там и плачет.
Я умоляла врачей и нянечек дать взглянуть на него хоть одним глазком, просто увидеть его личико. Нельзя. Не пускали. Не разрешали. Даже через стекло, даже издалека, вообще никак нельзя. Одна добрая санитарка мне посоветовала: «Представь, что он умер при родах — легче станет».
Но я-то знала, что он жив. И на меня накатывала лютая, звериная ярость и тоска, что за стеной лежит мой малыш, а я не могу ни коснуться, ни взглянуть на него, и вскоре он навсегда исчезнет из моей жизни.
Наверное, так чувствовала себя какая-нибудь рабыня с ребёнком на невольничьем рынке, когда её продавали одному хозяину, а ребёнка — другому. И это было навсегда, и изменить ничего нельзя, голоси не голоси, умоляй не умоляй. Контракт подписан, точка.
Моего малыша забрали через несколько дней. Я так его и не увидела. Его родители со мной даже не встретились, передали мне деньги через третьих лиц. Я их понимаю, им, наверное, тоже хотелось как можно скорее меня забыть и сделать всё, чтобы я не появлялась в их новой счастливой жизни.
А я вернулась домой, к моему мужчине и моему первому ребёнку, и всегда буду думать о моём втором ребёнке, которого своими руками отдала. Он никогда про меня не узнает. Он будет расти в чужой любви, у него будет полная семья, а у меня — полмиллиона рублей и огромная дыра в сердце. Навсегда.
И ещё мучительнее мысль: а вдруг он всё-таки как-то меня помнит? Вдруг он чувствует, что его обнимают совсем не те руки, поёт колыбельные совсем не тот голос? Ведь врачи без конца говорят, что дети узнают мамину речь ещё до рождения и радуются ей. Что, если где-то в подсознании он ощущает, что его продали и оставили, и это сделала женщина, под чьим сердцем он рос?
